• О ПРОЕКТЕ

Если бы Пушкин не погиб

Очередной социологический опрос, призванный выявить выдающихся личностей в истории России, проведенный «Левада-центром», дал ожидаемо-неожиданный результат. Первое место Сталина (38% респондентов) едва ли могло по-настоящему удивить.

Во время аналогичного опроса 2012 г. Сталин победил даже с большим счетом – 42%. Третье место Владимира Ленина (32%) радует уже тем, что популярность лидера большевиков все же медленно, но неуклонно падает (в 2012-м он пришел вторым с 37%).

А вот второе место, которое в этот раз поделили Владимир Путин и Александр Пушкин (34%), действительно несколько неожиданно. (В 2012-м Пушкин был четвертым (29%), а Путин (22%) – пятым в списке).

Даже в этом, достаточно мутном, зеркале нельзя не увидеть тенденции, которая, к тому же, еще и довольно стабильна. Сердце русского народа консервативно в своей любви – вот о чем говорят нам результаты опросов. И в этой связи не могут, конечно, не радовать рейтинги Пушкина, имени, наиболее удаленного от нас во времени. Любовь к Пушкину жива в русском сердце, и в этой любви звучит надежда на возрождение.

Миссия эмиграции

Во второй половине XIX века о Пушкине вспоминали мало. На фоне Некрасова и Чернышевского Пушкин с его «чистым искусством для искусства» воспринимался как существо из другого мира, далекое от чаяний и надежд века.

Вернула Пушкина в актуальную реальность знаменитая «Пушкинская речь» Достоевского, прочитанная по случаю открытия памятника поэту в Москве в июне 1880 г.

Достоевский называл Пушкина Всечеловеком, говорил о нем как о некой абсолютной мере русского народа, который способен сказать миру последнее слово примирения и истины. В завершение же называл Пушкина «великой тайной», которую нам теперь без него предстоит разгадывать (то есть историческим заданием России!).

Речь Достоевского произвела огромное впечатление, утвердив Пушкина на постаменте гения и пророка, и даже на одно историческое мгновение объединила славянофилов и западников. И хотя длилось это недолго, и Россия продолжила свое гибельное движение к революции, такие моменты не забываются.

Когда все надежды эмиграции преодолеть распри и создать единый фронт борьбы с большевизмом не оправдались, а всезарубежный съезд 1926 г. под руководством Петра Струве кончился полным фиаско, эмиграция, как за свою последнюю надежду, ухватилась за Пушкина. А уже в следующем, ХХ веке Пушкину суждено было сыграть поистине стратегическую роль в сохранении культурного и духовного кода России в условиях революционной катастрофы. И началось это, естественным образом, в зарубежье.

Струве же первым бросил знаменитый лозунг, сразу нашедший отклик в сердце эмигрантов: «Эпоха русского Возрождения, духовного, социального и государственного, должна начаться под знаком Силы и Ясности, Меры и Мерности, под знаком Петра Великого, просветленного художническим гением Пушкина». Правда, имя Петра Великого скоро совершенно забылось, зато имя Пушкина стало расти и крепнуть совершенно фантастическим образом.

Тот же Струве, политик тонкий и проницательный, нашел на редкость удачное определение политической ориентации поэта – «либеральный консерватизм», что позволило значительно расширить круг партий и лагерей, готовых сплотиться вокруг этого имени. С этого момента Пушкин стал стремительно становиться духовным символом русского мира в изгнании, а его имя – обращаться в настоящий культ.

Все происходило само собой.

Эмиграция живым опытом удостоверилась, что русский человек в изгнании мог остаться русским (и вообще человеком, не поддавшись унынию и распаду) лишь в двух своих «ипостасях»: на православной литургии (в эмигрантских церквушках, переделанных из гаражей) и с томиком Пушкина в руках. До революции русские и в церковь ходили, и Пушкина читали мало. Но трагедия сама расставила приоритеты: выжило то, что могло выжить.

Апогей культа пришелся на столетие гибели поэта, широко отмеченное эмиграцией в 1937 году.

Невиданная активность эмиграции заставила и большевиков предпринять энергичные ответные меры. Вынужденные отвечать на вызов зарубежья вожди СССР создали из Пушкина культурную икону социализма.

Советский Пушкин оказался декабристом, революционером, жертвой царизма и даже зарей мировой революции. Этот образ мало походил на реального Пушкина, но даже в таком виде продолжал делать свое «дело пророка», работая на преображение большевизма из безнационального анклава радикализма в почти традиционную империю.

Так неожиданно и парадоксально свершалась миссия эмиграции. Но этим она не ограничилась.

Русскому зарубежью удалось большее: создать собственный образ поэта, образ настолько мощный и поразительный, что он и сегодня еще способен работать на дело нового преображения России.

Монархия и свобода против деспотии якобинства и демократии

Итак, кем же был Пушкин для зарубежья? Прежде всего, это был пророк и учитель, указующий путь к национальному возрождению.

«До революции русские и в церковь ходили, и Пушкина читали мало. Но трагедия сама расставила приоритеты»

Но нас, конечно, интересуют подробности – какой именно путь указал Пушкин?

Выводы философов, трудившихся над осмыслением пушкинского наследия, были вкратце таковы: Пушкину удалось почти невозможное – преодолев ограниченность либеральной и консервативной доктрин, примирить в себе идеалы личности и свободы, традиции и общности.

Личность для Пушкина была одновременно «микрокосмом» и «отношением», свобода – пространством ее становления, а традиция – необходимым условием роста личности.

Таким образом, эти духовные реальности существовали в нем «неслиянно и нераздельно», а все оппозиции между ними (источник вечных споров западников и славянофилов) снимались в последнем синтезе, примиряя «либеральные» и «консервативные» начала мира.

Последнюю же правду Пушкина можно было резюмировать так: личность, живущая любовью, способна заключать в себе всю целокупность мира.

Петр Струве говорил о дихотомии души и духа, преодоленной поэтом; Владимир Ильин – о найденном им гармоническом единстве дионисийского и аполлонического начал; Георгий Федотов писал об имперском поэте, соединяющем в себе два идеала: империи и свободы; а Иван Ильин утверждал Пушкина в качестве «солнечного центра русской истории».

Но, пожалуй, самыми интересными оказались тезисы Семена Франка, для которого Пушкин стал тем «поэтом для философа», каким для Ницше был его мифический Заратустра, а для Хайдеггера – реальный Гельдерлин.

В нескольких концептуальных работах Франк оставил нам образ Пушкина как великого мудреца и политического мыслителя. Причем политический идеал Пушкина оказался парадоксально противоположен всем новейшим «идеям века».

Прежде всего, Франк установил, что Пушкин выступает как защитник монархии, сословного государства и консерватизма. Причем эти идеалы в резкой оппозиции другому набору «ценностей», которые Пушкин определяет как тиранию демократии, радикализма (якобинства) и цезаристского деспотизма.

Итак, именно монархия, сословность и консерватизм стоят, согласно Пушкину, на страже свободы, противостоя политическим тупикам равенства, демократии и революции («Где нет независимых сословий, там господствует равенство и развращающий деспотизм», – одно из характерных пушкинских заключений в этом духе).

Как Пушкин приходит к этим выводам?

Дать подробный анализ мы, конечно, не имеем возможности, поэтому ограничимся кратким заключением. Вот вероятный путь пушкинских рассуждений.

Личность, по мнению поэта, должна расти к идеалу. Отсюда необходимость духовных и земных иерархий: в творчестве, в этике, в обществе. Отсюда же – отрицание демократии, нивелирующей все различия между людьми и низводящей человека до состояния черни. Отсюда, далее, отстаивание сословного общества и роли Царя.

Причем мысль Пушкина в защиту монархии также парадоксальна и сильно отлична от традиционно-консервативной. Над законом, говорит Пушкин, должен находиться человек, у которого есть право на милость и который поэтому может отменять приговоры закона. Царь, таким образом, есть символ превосходства личности над законом.

И вот важнейший пушкинский вывод: личность не может быть детерминирована законом (ведь милосердие и любовь выше закона). Вот почему монархия выше демократии, и вот почему монархия должна быть абсолютной.

Итак, только монархия ясно и полно являет правду личности, следовательно – и истину свободы. Напротив, так называемые демократия и равенство являются худшими врагами свободы и источником худшей из тираний – деспотии обывательской черни.

Демократия – зло, убежден Пушкин. Ибо она уничтожает все выдающееся, возвышенное в угоду толпе («единицы совершали все великие дела в истории»«в сущности, неравенство есть закон природы»).

Поэт яростно набрасывается на Францию, где «народ властвует… отвратительной властью демократии», и на Америку, где демократия являет себя «в отвратительном цинизме», «жестоких предрассудках»«нестерпимом тиранстве», где «все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую подавлено неумолимым эгоизмом и страстью к довольству…».

Противостоять этой всеразлагающей пошлости могут только сословное общество и монархия, защищающие культуру, благородство и достоинство личности.

При этом личность для Пушкина не есть замкнутая в себе индивидуальность, как определяет ее политическая традиция Европы. Личность заключает целое в себе и открыта всему бытию без остатка. А в любви и вдохновении личность способна достигать абсолютной свободы – таков практический вывод Пушкина.

Такое онтологическое понимание личности, конечно, далеко превосходит западный «принцип индивидуальности» и идею «прав человека» и неизбежно ведет к иной общественно-политической реальности («Не дорого ценю я громкие права…», «У России другая история»  бросает между делом Пушкин).

Сохранять достоинство личности, по мысли Пушкина, способно только наследственное дворянство, являющееся одновременно хранителем традиции и свободы. Дворянство – свободное сословие и должно всегда оставаться независимым, чтобы в свободе рождать новые смыслы.

Неслучайно вся русская литература имеет дворянское происхождение. Французская же литература ничтожна вследствие того, что пишется низкими людьми, вынужденными толпиться в прихожих вельмож и магнатов, замечает Пушкин.

Но свобода и независимость нужны дворянству не для себя. Настоящая роль дворянства – просвещение народа. Именно дворянство должно воспитать народ, передав ему понятие о достоинстве личности и ценности свободы.

Таким образом должна родиться открытая всем планам бытия народная общность.

Остановить катастрофу

Разумеется, эта парадоксальная политическая философия далеко отстояла от «революционно-демократических идей».

Именно разночинная интеллигенция, носительница этих идей, рождающаяся, по точному замечанию Г. Федотова, «в год смерти Пушкина», узурпирует роль «учителя народа», которую Пушкин предназначал просвещенной монархии и свободному дворянству.

И в этой связи уместен следующий вопрос: что было бы, если бы Пушкин не погиб?

Жил бы Пушкин далее, он разъяснил бы «всю правду стремлений наших», изрек бы окончательное слово великой гармонии («братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!», говорил Достоевский.

Вывод зарубежья естественным образом следовал из этой мысли: живи Пушкин далее, ему удалось бы остановить сползание России в хаос революции.

Каким же образом? Вероятно, Пушкин продолжил бы свою деятельность проницательного политического публициста и великого русского историка (свидетельство тому – гениальный ответ Чаадаеву).

Итак, если бы Пушкин продолжил свою просветительскую миссию, разящая мысль «умнейшего человека России» парализовала бы разлагающее влияние «интеллигентского ордена», преодолела бы роковой раскол русской мысли на западников и славянофилов и, таким образом, предотвратила бы революционную катастрофу.

Пушкину, этому точнейшему духовному камертону, удалось бы, скорее всего, и большее: настроить духовное поле русской культуры так, что и Гоголь, и Достоевский, и Лермонтов избежали бы своих трагических срывов.

Если бы «солнце русской поэзии» не закатилось так рано, нарождавшаяся русская мысль и культура не покатились бы по дороге распада к «черным мессам» символистов и прочим духовным соблазнам, подготовившим революцию.

И уже не пошло-крикливая интеллигентская чернь, но свободная русская аристократическая литература оказалась бы настоящим «учителем народной жизни» и в союзе с просвещенной монархией начала бы дело духовного возрождения России.

И последний вывод. В перспективе всей классической европейской культуры Пушкин занимает особое место.

Последний классик, конгениальный великим европейцам – Гете, Шекспиру, Данте, Вергилию, Гомеру – Пушкин фактически закрывает классическую европейскую культуру. С его смертью традиция обрывается и начинается то, что мы называем модерном (уже Гоголь и Достоевский – настоящие романтики-модернисты).

Поэтому мы имеем полное право сказать: в явлении Пушкина у России был шанс остановить развитие не только собственной, но, возможно, и мировой духовной катастрофы – наступление девальвирующей и разлагающей пошлости современного «демократического» мира.

Увы, ХХ век оказался просветлен не солнцем русского гения, но наколдован такими его «пророками», как Маркс и Ницше. 

Но остается ли такой шанс сегодня?

Разумеется, мир со времен Пушкина сильно изменился. Аристократия и крестьянство полностью уничтожены, монархия и сословия в их классическом виде практически невосстановимы. Однако духовной иерархии ценностей никто не отменял, а стремление к идеалу в человеческой природе неуничтожимо.

Оценивая значение пушкинских идей в перспективе всей европейской цивилизации, спросим в заключение: не могут ли эти идеи оказаться единственно возможным выходом из сегодняшних идеологических тупиков? А государственное строительство на духовных основах «солнечного центра русской истории» – началом возрождения не только России, но и всей европейской традиции и культуры?

И не это ли имел в виду Достоевский, когда говорил о всемирном значении русского народа, о нашем историческом задании и о великой тайне Пушкина, которую нам теперь, без него, предстоит разгадывать?