Наша редакция продолжает публиковать выдержки из знаменитого труда Кристофера Лэша «Восстание элит и предательство демократии». Дебаты о высшем образовании, как о них сообщается в национальной прессе, усиливают впечатление, что новые элиты живут в своём собственном мирке, весьма удалённом от повседневных забот обыкновенных мужчин и женщин. Шумные баталии по поводу «канона», от которых содрогались кафедры горстки ведущих университетов, не имеют совершенно никакого отношения к плачевному положению высшего образования в целом. Колледжи штатов с четырёхгодичным обучением и местные колледжи с двухгодичным зачисляют, в конце концов, куда больше студентов, нежели прославленные университеты, вроде Гарварда или Стэнфорда, которым достаётся несоразмерная доля внимания. К 1990 году более половины первокурсников в стране посещало местные колледжи для местного населения. К тому же из-за вздутой платы за обучение средний класс потеснили из шикарных школ, занимающих ведущее положение в системе образования. Возросшее зачисление из менее обеспеченных групп, особенно темнокожих и испаноговорящих, затмило более важное обстоятельство: овельможивание ведущих колледжей и университетов, государственных и частных. Экономическое расслоение означает, что гуманитарное образование стало прерогативой богатых, вместе с малым числом студентов, набираемых из определённых меньшинств. Безмерно большее количество учеников колледжей, ссылаемых в заведения, которые оставили даже потуги на видимость широкого общего образования, изучают коммерцию, бухгалтерский учёт, физическое воспитание, связи с общественностью и другие прикладные предметы. Они получают небольшой навык письма (если не считать соответствующей заменой «коммерческий английский»), изредка прочитывают книгу-другую и выходят из колледжей без малейшего представления об истории, философии или литературе. Их единственное знакомство с мировой культурой происходит через посредство обязательных курсов, вроде «Введения в социологию» и «Общей биологии». Большинство из них работает на полставки, что в любом случае оставляет им мало времени на чтение и размышление. Пока либералы и консерваторы ведут прения о ревизии якобы «европоцентристского» курса предметов, о политике содействия расовому разнообразию и «чуткости» и о теоретическом значении постструктурализма, остаётся обойденным вниманием основная проблема: отказ американского образования от своей исторической миссии, демократизации либеральной культуры. От академических левых, притязающих говорить от лица простого народа, можно было бы ждать противодействия реорганизации высшего образования, которая фактически отдает людей на произвол судьбы. Но университетских радикалов в нынешнюю пору больше интересует защита их профессиональных привилегий от критики извне. Джоан Скотт из Принстонского института передовых исследований отметает эту критику как дело рук «недовольных учёных» и «маргинальных интеллектуалов». Лево ориентированные академические преподаватели не утруждают себя дискуссией с оппонентами или тем, чтобы встать на их точку зрения. Они говорят с раздражающим самодовольством, как члены профессионального круга, оставившие попытку общения с более широкой аудиторией, в качестве ли учителей, в качестве ли писателей. Они защищают свой невразумительный жаргон как язык «субверсии», отвергая прямоту речи как орудие угнетения. «Язык ясности — утверждают они, — играет … ключевую в культуре, которая ловко и мощно использует «понятный» и «упрощенческий» язык для систематического подкапывания под сложно-организованное и критическое мышление». Левые отказываются рассматривать дело всерьёз. На их взгляд, никакого кризиса нет. Единственная беда с системой образования в том, что она всё ещё слишком стойко сопротивляется веяниям перемен в культуре. Перемены же эти — обычно кратко определяемые как движение в сторону культурного «плюрализма» — окажут благотворное воздействие, если им позволят происходить и дальше. Они привнесут новые голоса и новые взгляды в систему, слишком долго находившуюся под пятой белых европейцев мужского пола. Они выправят канон признанных шедевров или вовсе уничтожат «элитистское» понятие канона. Культурный плюрализм сокрушит преувеличенное уважение к великому искусству и высшей культуре, которое годилось лишь на то, чтобы не допускать к ним угнетаемые меньшинства. Он укрепит навыки критического мышления и сделает очевидным, что нет ничего сакрального, ничего не подлежащего критике. Эти цели могут быть, а могут не быть, желательны, но они не касаются прямо предмета, беспокоящего критиков образования. Разговор о плюрализме и разнообразии не приносит никакого утешения в ситуации, когда молодые люди не могут, кажется, научиться ни читать, ни писать, когда выпускники выходят, если и нахватавшись культуры, то по верхам, когда их багаж общих знаний оскудевает день ото дня, когда они не могут распознать аллюзии на Шекспира, Античность, Библию или историю их собственной страны, когда результаты тестов продолжают падать, когда американское качество и производительность труда больше не являются предметом зависти во всём мире, а причиной экономического успеха таких стран, как Япония и бывшая Западная Германия, повсеместно называют лучшее образование. Таково положение дел, которое волнует обыкновенных людей, и любой серьёзный разговор об образовании должен обсуждать именно это положение. Должен он обсуждать и ощущение морального краха, убеждение, что наши дети растут, не имея должных ценностей. Критики морального релятивизма и «секулярного гуманизма» могут упрощать предмет, но их тревоги не должны слишком поспешно отметаться. В моральном отношении многие молодые люди пребывают в темном лесу. Они не терпят предъявления к ним этических требований, принимая их за посягательства на личную свободу. Они считают, что их права как человеческих особей включают право «создавать свои собственные ценности», но не могут объяснить, что это значит, помимо права поступать как заблагорассудится. Они, похоже, не могут уловить идею, что «ценности» подразумевают некий принцип морального обязательства. Они утверждают, что ничего не должны «обществу», — и эта абстракция властвует над их попытками размышлять о социальных и моральных вопросах. Если они приспосабливаются к общественным ожиданиям, то лишь потому, что приспособленчество вызывает наименьшее сопротивление. Дебаты по поводу образования напоминают дебаты по поводу семьи — вопроса, тесно связанного с первым. Правые ведут разговор о крахе и кризисе, левые — о плюрализме и инаковости. Правые не предлагают убедительного объяснения проблемы, не говоря уже об убедительном решении. Но они по крайней мере признают существование проблемы: частые разводы; рост числа семейств, где женщины играют главную роль; неустойчивость личных отношений; разрушительное воздействие этой неустойчивости на детей. Для левых подобные вещи служат знаком здоровых перемен, движения от семьи как ядра с мужским единоначалием к плюралистической семейной структуре, где люди смогут выбирать из целого ряда житейских укладов. То, что любой из подобных укладов должен получить общественную санкцию, вызывает у прогрессистов неодобрение не меньшее, чем общая культура или общий курс дисциплин. Переход от единообразия к многообразию, говорят они, может породить сумятицу, но сумятица — это недорогая цена за свободу выбора. Для тех, кто не может принять подобный, в розовых тонах, взгляд на вещи, такого рода аргументация попросту маскирует под видом прогресса крушение семьи. С их точки зрения, то же возражение применимо к тем, кто защищает последние тенденции в гуманитарных науках на том основании, что «именно те самые вещи, которые сейчас признаются за неуспехи гуманитарных наук, в действительности свидетельствуют о преобразованиях, дающих наукам новый жизненный импульс». Нетрудно показать, что представления консерваторов о культурном кризисе, внушены ли они состоянием семьи или положением в высшем образовании, часто преувеличены и взяты с потолка. Утверждение, что в академической жизни воцарилось засилье марксизма, не выдерживает даже более-менее поверхностного анализа. Если марксизм перестал быть первым на подозрении, то это потому, что он больше не является основным источником радикальных идей. Марксизм «негласно отступился от своих притязаний на главенствующее положение в радикальном дискурсе», как замечает Мартин Джей. Но это не даёт ответа на вопрос, определяет ли «радикальный» «дискурс» тон в университетской жизни, — по крайней мере, в гуманитарных дисциплинах. Джей сам замечает, что «новый пароль для опознания своих «раса-гендер-класс», «в определённых университетских дискуссиях поминается теперь с ошеломляющей предсказуемостью». Если дело обстоит так, нужно обратить внимание на то, что критики от консерваторов говорят об этой новой форме «радикального дискурса». Не можем мы игнорировать и тех, кто нападает на этот псевдорадикализм с левых позиций. Поскольку новый гуманитарный истэблишмент претендует на то, чтобы противостоять всем истэблишментам на стороне угнетённых меньшинств, отлученных от академического «канона», важно распознавать ту снисходительность, с которой он взирает не только на общественность вне академических стен, но и на меньшинства, от чьего лица он притязает говорить. Заявление о том, что произведения, созданные «белыми западными мужскими человеческими особями до 1900 года» — ныне стандартная форма упрека — недоступны для женщин, темнокожих и латинос, выказывает мало уважения к разуму этих групп или к способностям их воображения распознавать художественный образ. Такой ход мысли «подразумевает, что высшие достижения цивилизации оказываются тем или иным образом запретными или недоступными для определённых групп». Академическая «риторика раскрепощения» в основании своём оказывается «полностью исключающей — можно даже сказать, расистской и сексистской» — в подоплеке своих предпосылок. Получается, что обыкновенные люди — особенно если они принадлежат не к той этнической группе или расе — не могут читать классику с пониманием, если они вообще могут что-нибудь читать. Следовательно, курс предметов должен быть пересмотрен с тем, чтобы упор делался на фильмах, фотографиях и книгах, не предъявляющих серьёзных требований к читателю, — и всё это во имя демократизации культуры. Исследование массовой культуры, по мнению авторов отчёта «В защиту гуманитарных наук», манифеста нынешних университетских левых, «задает студентам структуру, в рамках которой они должны критически разбирать материал, поглощаемый ими буднично и бездумно». Подобное исследование может иметь сей счастливый эффект, а может и не иметь, но закрадывается подозрение, что многих преподавателей оно прельщает попросту потому, что оказывается более доступным студентам, нежели книги, полные неузнаваемых ссылок на культурные традиции и события истории, находящиеся за пределами их непосредственного опыта. Те, кто превозносит «значительность и своевременность современной дискуссии в гуманитарных науках», вполне справедливо выдвигают в качестве аргумента, что «наставление в инаковости» это «одно из основных призваний гуманитарной науки». Но их реформы зачастую имеют противоположный результат. Во имя плюрализма студенты лишаются доступа к опыту вне их ближайшего кругозора и, более того, подталкиваются к тому, чтобы выбросить многое из этого опыта — сохраняемое нередко в произведениях классической традиции — как культуру «белых западных мужских человеческих особей». В лучшем случае мода на «инаковость» оборачивается улицей с односторонним движением. Детей привилегий побуждают — даже вынуждают — узнавать нечто о «вытесненных на обочину, подавляемых интересах, обстоятельствах, обычаях», но чёрных, латинос и другие меньшинства освобождают от встречи с «инаковостью», которую несут в себе произведения «западных белых мужского пола». Коварство этого двойного стандарта, маскирующегося под терпимость, отказывает этим меньшинствам в плодах победы, за завоевание которой они так долго боролись: в доступе к мировой культуре. Подспудная мысль, что они не способны ни оценить, ни войти в эту культуру, прочитывается в новом академическом «плюрализме» столь же ясно, сколь и в старых нетерпимости и исключении; даже ещё яснее, поскольку любое исключение зиждется скорее на страхе, нежели презрении. Так, рабовладельцы боялись, что доступ к лучшему из европейско-американской культуры будет укреплять вкус к свободе. Исток большинства просчётов нашей образовательной системы можно обнаружить в её увеличивающейся неспособности поверить в реальность либо внутреннего мира, либо мира публичного; либо в устойчивое ядро личной самоидентичности, либо в политику, которая стоит выше пошлостей и пропаганды. Упрощение курса гуманитарных предметов в наши дни не привело к увеличению набора на гуманитарные дисциплины. Студенты слишком ясно понимают, что курсы по гуманитарным предметам редко приносят нечто большее, чем «идеологическую позу, поп-культуру и игру словами, доступную лишь посвящённым». Без сомнения, он недооценивает всю силу испытываемой студентами необходимости изучать те предметы, которые более непосредственно ведут к получению более выгодной работы, но, тем не менее, верно, основываясь на моём собственном опыте, что студенты — лучшие, во всяком случае, — отвергают голодную диету массовой культуры и литературные теории, которые говорят им, что «тексты» — отсылают лишь к самим себе и к другим текстам и, стало быть, от них нечего ждать, чтобы они изменили нашу жизнь. Сегодня беда с гуманитарными науками не в том, что люди хотят пересмотреть канон, а в том, что слишком многие из них не хотят утруждаться спором о включении или исключении конкретных произведений. Они заняты не спорами, а безоговорочным отметанием всего, часто на том основании, что эстетическое суждение является безнадёжно произвольным и субъективным. Практическим результатом критицизма такого рода оказывается введение параллельных курсов — один для женщин, один для темнокожих, один для испаноговорящих, один для белых мужского пола — или превращение старого курса в лоскутное одеяло по принципу одинакового количества часов. И в том и в другом случае аргументированный спор оказывается за бортом, но он будет за бортом и в том случае, если мы займём позицию, согласно которой не следует близко подпускать к образованию «политику». Это не «политика» разложила наше высшее образование, а предрассудок, что политика — это другое название для войны. Одним из следствий корпоративного и административного контроля оказывается изгнание критически мыслящих людей из общественных наук в гуманитарные, где они могут потворствовать своему пристрастию к «теории» без жёсткой дисциплины эмпирической социальной поверки. «Теория» никак не может заменить социальную критику, единственный вид интеллектуальной деятельности, который мог бы серьёзно угрожать статус-кво: её единственный вид, на котором нет печати академического престижа вообще. Социальная критика, которая бы обращалась к настоящей проблеме высшего образования сегодня — процессу поглощения университета корпорациями и возникновения сословия знающих, чья «подрывная» деятельность не представляет серьёзной угрозы никаким капиталовложениям, — была бы желанным дополнением к современному дискурсу. По понятным причинам, однако, этот тип дискурса едва ли встретит большую поддержку как со стороны левых академических преподавателей, так и со стороны её критиков справа. Кристофер Лэш
