• О ПРОЕКТЕ

«Творческое слово есть как адамантовый мост, на котором поставлены и стоят твари, под бездной Божией бесконечности, над бездной собственного ничтожества».
Митрополит Филарет (Дроздов)

«Все страны граничат друг с другом, одна Россия граничит с Богом».
Рильке


Начиная с восстания Бар-Кохбы против Римской империи, всякая великая революция, поскольку не завершается приходом мессии, откатывается назад. Так за Английской революцией последовала реставрация Стюартов, за Французской – реакция Наполеона, за революцией Русской – империя Сталина. Феномен сталинизма оказался неким синтезом революционных и имперских идей, подобным тому, который осуществил в свое время Наполеон Бонапарт.  Два исторических вектора спутались и причудливо переплелись в советской реальности. Но прежде чем мы обратимся к анализу советского опыта, бросим краткий взгляд на прошлое России и на ее место в общей трагедии Христианского мира.

Предыдущие части

null

Часть 1. КОНСЕРВАТИВНЫЙ СОЦИАЛИЗМ и будущее России

Столетний юбилей Русской революции заставляет нас не только внимательнейшим образом всматриваться в историю последних ста лет русской истории, но и вслушиваться в гораздо более далекие рифмы истории. Можно ли, например, не вспоминать в эти дни также и октябрь 1517-го, провозгласивший 95 тезисами Лютера грозное начало революционной эпохи в Европе.

null

КОНСЕРВАТИВНЫЙ СОЦИАЛИЗМ Часть 2: Дух революции против духа традиции

Что такое история? Мы, разумеется, не собираемся погружаться сейчас в интерпретации различных философий истории. Вопрос этот интересует нас исключительно с точки зрения народного самосознания. Иными словами, вопрос стоит так: когда тот или иной народ начинает задумываться об истории? Очевидно, когда впереди появляется исключительно важная цель, к которой устремляется дух народа. До этого момента истории для народа в полном смысле не существует.

 

1.Последнее время

В 980 г. Русь принимает крещение. В это время христианский мир уже политически расколот, хотя внешне еще сохраняет церковное единство. В этом, находящемся на грани раскола мире славянский Восток однозначно выбирает православие, и Русь становится законным правопреемником традиции Восточной части Христианской Римской империи.

Однако, Русская цивилизация оказалась самобытным, своеобразным миром, сильно отличающимся от рафинированно-дворцового византийского. Уже в «Слове о законе и благодати» митр. Иллариона мощно явлен ее собственный исторический вектор. Мы «последний из крещеных народов», а наше время «последнее». Потому, уже не «закон», а «благодать» должна стать нашим поводырем, уже не культура, а святость – нашей задачей. Таков пафос «Слова», задающего историческую задачу Руси: нацеленность на «максимум» христианства ввиду грозно приближающейся эсхатологической катастрофы.

Тот же «максимализм» обнаруживается и в корпусе летописных сводов, непрерывного текста, создающегося чуть не 800 лет. Русские летописцы ставят перед собой грандиозную задачу, желая охватить взглядом всю историю, объять всю вселенную, записать все события «от Адама».

В «Слове о полку Игореве» в полную силу заявляет о себе Русский космизм: весь космос этой поэмы живет, вращаясь вокруг главного ее героя, дыша с ним одним дыханием. Но тоже «Слово о полку» уже исполнено трагическими предчувствиями.

Татарское нашествие подбивает бурное культурное развитие Русской цивилизации на взлете и приводит к грубому утяжелению ее культурного жеста. В тяжелом окладе Московского царства уже много татарских черт. Но подлинным  символом Русского средневековья становится «Троица» Рублева, написанная «в похвалу» Сергию Радонежскому. Такова и средневековая Русь: торжество просветленной духовности, скрытое под тяжелым и немым окладом, словно Китеж-град, ушедший в глубины Русского космоса…

Центральная фигура русского средневековья – безусловно фигура Грозного. Ее трагизм предопределяет трагизм самого этого времени, времени бушующей в Европе Реформации, несущей гибель Христианскому миру. До Руси ее ветры добираются в виде т.н. «ереси жидовствующих», имеющей вид дворцового заговора.

Понятны отсюда жестокая реакция Грозного, как попытка удержать от натиска «антихриста» единственное, оставшееся верным христианское царство. Понятна отсюда и апология Третьего Рима. И завороженность Грозного философией Царства (Царь как образ Христа – в византийском понимании), и образом  Августа – царя Рима, при котором рождается Христос. Со всем русским максимализмом, Грозный несет в себе оба эти образа.  Но иногда (слишком велика ноша!), кажется, что сквозь образ Христа начинает проступать иной, противоположный образ. Грозный – это русский надрыв. В нем  оказывается исчерпан образ Цезаря, удерживающего мир от распада. Исчерпано само Русское Средневековье.

За смертью Грозного следуют пресечение династии и Смута. (Не случаен и Борис Годунов, человек, уже целиком принадлежащий Новому времени: не царь, несущий подвиг служения, но человек, «сделавший себя сам»).

Новым неизбежным актом русской трагедии становится драма патриарха Никона. Если драма Грозного была попыткой царства (в условиях эсхатологической катастрофы) возвысится над священством, взяв на себя его функции (апофеоз этой драмы – трагедия митрополита Филиппа), то в образе Никона священство берет реванш.

История Никона являет нам драму «византийской симфонии властей» с другой стороны. Программа Никона – это первая большая попытка выбора нового пути Руси в изменившемся мире, первая ее, в полном смысле, геополитическая программа. Только вдохновляет Никона уже идея не Третьего Рима, а Второго Иерусалима.

Но, как и попытка Грозного отстоять христианский Третий Рим от духа антихриста, эта первая русская попытка «взять Царьград» кончается катастрофой. Итогом «бунта» Никона против царя Алексея и «старой веры» становится Раскол. С Расколом приходит конец Руси как целостной Римско-Христианской цивилизации.

Все это приходится иметь в виду, чтобы понять фигуру Петра Великого, которого часто (и, во многом, справедливо) называют «первым большевиком». Действительно, методы Петра были жестоки и чрезмерны; рана, нанесенная им Русскому миру, – ужасна; и, переброшенный им «от 17-го века к 17-му году» мост – очевидная реальность.

Однако, какая же всему этому была альтернатива? С манифестациями Грозного и Никона парадигма Средневековой Руси оказалась полностью исчерпанной. Реформированный же мир, идущий на смену Традиции, был миром технического скачка, вне которого Русь была политически обречена. Ее промышленность, армия, флот были либо безнадежно устаревшими, либо отсутствовали вовсе.

Ради роковой необходимости «скачка», Петр был вынужден войти в контакт с кальвинистскими Голландией и Англией – врагами традиционной Европы. Результатом чего стало зарождение в России нового дворянства, новых людей, инспирированных революционным духом времени. Спустя три века эти «новые люди» и приведут страну к революции.

Но, в то же время, нельзя не видеть, что в отсутствие «цивилизационного скачка» Русь ожидали лишь быстрый распад, завоевание и гибель. Петр буквально за волосы вытащил страну из глубокой трещины Раскола и дал ей новую форму и направление, соответствующие новому облику мира. Однако, сам Петр стал, при этом, ее роковым расколом. И на этот ее новый раскол спустя двести лет последовала реакция Русского духа.

2.Пушкин

О Пушкине (начиная с Герцена) много говорили как соединителе разорванных Петром исторических связей Руси-России. Что, конечно, справедливо. Но явно недостаточно. Пушкин есть нечто гораздо большее, чем просто соединение разорванных связей. Это возвращение Русской целостности, Русского космоса. Это вновь воскресшая Русь «Слова о полку Игореве» и рублевской «Троицы». Это Русь, восстановленная во всем ее космическо-историческом единстве.

Но даже и больше того. Пушкин не только собирает осколки Руси в новое единство, но и вновь соединяет ее со всем христианским миром; становится подлинным завершителем всей классической европейской культуры от Гомера, Вергилия и Данте до Шекспира и Гете включительно. Пушкин становится, по сути, завершающим голосом всей классической европейской цивилизации (с его смертью фактически начинается декаданс культуры).

В политическом же плане Пушкин фактически возвращается к идеям Платона,  отстаивая идеалы монархии, аристократии духа и высшей духовной свободы личности против тирании демократии иякобинства.Можно, таким образом, сказать, что Пушкин являет собой гениальный ответ Руси-России на попытку слома ее цивилизационной парадигмы. Но в эмпирической реальности Пушкин гибнет в расцвете творческих сил и гения, и на гребень волны всходит «орден русской интеллигенции», несущий в себе разрушительную стихию революции. Важнейшие идеи Пушкина останутся не услышаны современниками, а Россия, подгоняемая вихрями революции, покатится к катастрофическому рубежу 1917-го.

Интеллигенции объявит войну монархии. Крестьянство, жестоко обиженное на власть не доведенной до конца земельной реформой, начнет уходить в города, где станет легкой добычей марксистских агитаторов. Коррумпированная и разложившаяся бюрократия окажется бессильна перед крайне активным, деятельным и бурливым революционным «движением». Антимонархически окажется настроена даже Церковь (что красноречиво покажет февраль 1917г., когда практически весь Священный Синод отречется от Императора). Таким образом, весь Русский мир накануне революции будет являть собой картину удручающего распада и тотального раскола по всем сословиям и силовым линиям Империи.

3.Народничество, философия, космизм

Картина, однако, окажется неполной, если мы не укажем на несколько важных феноменов этого времени, без которых нам едва ли станет понятна будущая метаморфоза революционного большевизма. Это русское народничество, русская философия и русский космизм.

Народничество, несмотря на свой, безусловно, революционный  импульс, несет в себе много характерно русских и христианских черт. (Вспомним, что первые поколения русских народников были детьми поповичей, вышедшие из семинарий). Идеалы народников сбиты, но чувства, переполняющие их, остаются, во многом, подлинно христианскими.

В этом смысле удивителен и парадоксален образ Каляева, убийцы великого князя Сергея Александровича. Каляевым движет чистая жертвенность. Он убивает и умирает «ради любви». «Разве не стыдно жить?» – вопрошает Каляев, принимая роковое решение и, руководствуясь, в сущности, евангельским: «кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее». Вдова Великого Князя, посетившая Каляева в тюрьме, была потрясена его «почти евангельским» образом и от всего сердца простила его.

Подобных сюжетов немало в истории революции (потому бывает столь труден для однозначных трактовок и сам ее феномен). Многие чистые души были уловлены и направляемы на зло революционным духом, по слову Писания: «Ибо восстанут лжехристы и лжепророки… чтобы прельстить, если возможно, и избранных».

Не менее интересный и замечательный феномен этого времени – русская философия. С одной стороны, отечественное «любомудрие» вырастает из традиций Пушкина и Достоевского, «старой Москвы и славянофильства», с другой – рефлексирует на идеях немецкого романтизма и французского просвещения. Но, уже начиная с Вл. Соловьева, русская философия начинает искать на ощупь забытые формулы русского всеединства. 

Наконец, русский космизм, – не столько течение русской философии, сколько привитие ей духа народных мистиков «Голубиной книги» и тому подобной народной духовной фантастики.

Николой Федоров, при всей парадоксальности своей веры в «научное» воскрешение предков, оказал на «традиционных» русских философов влияние, возможно, большее, чем оно того заслуживало. И вера и проект Федорова вопиюще еретичны. Но, если мы принимаем позитивную картину мира и верим в позитивный прогресс, возразить ей в сущности нечего. Федоров поставил зарождающуюся русскую философию в тупик, и, возможно, пробудил ее от марксистского сна (вспомним, что многие будущие философы русского религиозного ренессанса начинали как марксисты). Импульс, заданный Федоровым, с одной стороны, дал мощный толчок революционному космизму (Циолковский, Платонов), а с другой – приведет, в итоге, русскую философию (уже в следующем, после-революционном поколении) к «открытию» отцов православной патристики (Вл. Лосский и др.)

Можно сказать, что все эти феномены – народничество, русская философия и космизм – были отчаянными попытками найти, вспомнить, вернуться к забытым идеалам и формулам некоей русской сверх-идеи, попытками, слишком еще недозрелыми, и, вне идеального пушкинского камертона, увы, почти безнадежными.

Исторические путешествия русского духа венчают символизм (с его обожествлением «Я» и черными мессами, блоковскими гимнами демонической «Музе» итд.) и характернейший образ Льва Толстого (мощное древо духа, выросшее криво –как сказал о Толстом В. Розанов), являя в то же время его идеальное «зеркало» накануне революционного крушения.

4.Проигрыш в мире идей

Отдельно необходимо сказать о состоянии Русской церкви перед революцией. Она являла собой прекрасную иллюстрацию того глубокого паралича воли, который, кажется, одномоментно охватил все консервативные институты страны. К этому остается добавить совершенное затмение христианского богословия, обратившегося в школьный пересказ банальностей католической схоластики и протестантских штудий.

Характерно, что Иосиф Джугашвили (будущий Сталин), будучи, несомненно, пассионарным молодым человеком, увлекся марксистской литературой, обучаясь в семинарии. Очевидно, он нашел в марксизме то, что тщетно искал в семинарском христианстве – «апостольский дух», жизнь на грани опасности, гибели и спасения. 

Конечно, нельзя сказать, что Христианство и традиционная мысль в стране были совершенно мертвы. Нет, были, конечно, выдающиеся мыслители, деятели и святые, но они оказались в каком-то идейном и информационном вакууме.

Уже начиная с 40-х гг. (сразу после гибели Пушкина) революционный вектор в России становится доминирующим. Революция переигрывает в моде, деньгах и влиянии. К 60-м элита уже повально увлечена масонскими идеями, а творческая интеллигенция – нездоровой мистикой. Все это не было еще фатальным, пока в марксизме революционный вектор не переиграл консервативный и в самом главном – в идеалах.

Становящееся русское сознание (только-только пробужденное «золотым веком» классической культуры) захватил оптимизм марксистской философии истории. Тезисы марксизма, утверждающего, что человечество развивается от первобытного коммунистического общества, через различные классовые общественные формации к своему грандиозному финалу и торжеству человеческой расы в социализме и коммунизме – пали на благодатную почву.

Именно философия истории всегда была и остается главной темой Русской мысли. И именно ее она обнаружила в марксизме и с восторгом приняла, когда живые соки Христианства перестали ее питать. (Замечательно, что почти все будущие философы русского религиозного ренессанса начинали с марксизма).

Разумеется, у консерваторов были и собственные историософские идеи: «общинный социализм» славянофилов, «государство обращается в церковь» Достоевского итд. Однако, противопоставить мощному напору Революции с ее беспрецедентной пропагандистской машиной (к началу века все общественно-гражданское пространство – газеты, университеты, улица – было захвачено «революцией»), и противопоставить соблазнительной картине марксизма (с его магией научности) собственной, хорошо разработанной доктрины, основанной на фундаменте христианской традиции, правые оказались не в состоянии.

5.Еще о причинах революции

Итак, подытожим. Прежде всего, успеху Революции способствовал сам дух позитивистской эпохи, завороженной техническими успехами и поклоняющейся науке.

Во-вторых, собственная философия истории, собственные христианские богословские идеалы оказались к этому времени прочно забыты как на Западе, так и на Востоке Европы. Само гегельянство – основной поставщик консервативных идей того времени – было, по сути, гностическим модернизированным христианством, далеко ушедшим от подлинной Христианской Традиции.

Впрочем, несмотря на успех распространения революционных идей в России, реальная рабочая Революция 1905-08 гг. провалилась. Это поражение вызвало отрезвление и отход от революции немалой части интеллигенции (Сборник «Вехи» и богоискательство), уныние в лагере революционеров и кризис революционных партий.

Обе же русские «революции» 1917г. были, по своей сути, типичными государственными переворотами. (Ни одна из революционных партий не приняла участия в событиях февраля 1917-го. Октябрь 1917-го был подготовлен и проведен уже в условиях нарастающего хаоса наиболее радикальной из революционных партий, которой удалось активизироваться лишь в результате «Февраля»). При этом, оба переворота стали возможны лишь в результате большой европейской войны, полностью истощившей физические, моральные и финансовые силы Российской империи (К началу 1917-го г. страна фактически уже была банкротом).

Итак, помимо чисто духовных причин, к революции привели: слабость монархических институтов; заговор высшего командования; инспирация из-за рубежа; колоссальная агитационная работа большевиков, фактически, деморализовавшая армию в условиях нарастающего кризиса власти; наивность крестьянства, поведшегося на популистские лозунги «мира» и «земли» итд. (Впрочем, Английская и Французская революции развивались в том же, примерно, духе).

Но какими бы не были внешние влияния и инспирации, мы вправе говорить именно о всеобщем распространении и триумфе в обществе революционных идей. Сам факт того, что в феврале 1917-го Царя предало не только высшее общество и генералитет, но и духовное сословие – Святейший синод, – красноречиво говорит о том, что Революция нанесла поражение Традиции и восторжествовала в главном – в  мире идей.

6.«Духовное искушение»

Завершая разговор о духовных причинах революции, обратимся к оценкам трех ведущих русских философов того времени.

Иван Ильин увидел русскую революцию как «духовное искушение», стоящее за ее внешней видимостью, как испытание, которое настигло всех, «от Государя – до солдата, от Святейшего Патриарха – до последнего атеиста, от богача – до нищего». И консервативные институты России в целом не выдержали этого испытания «перед лицом Божиим», оказались не готовы по-настоящему противостать натиску революции. Таков ответ монархиста-охранителя.

Другой русский философ, принадлежащий скорее противоположному, лагерю, вершит подобный же суд над интеллигенцией. Для Георгия Федотова интеллигенция – это духовный орден, живущий «в накаленной атмосфере нравственного подвижничества». Однако, и ему не дано пройти нравственного испытания «перед лицом Божиим».Как русская литература (быть может, единственная христианская литература нового времени) кончается с Чеховым и декадентами, так интеллигенция кончается с Лениным, – пишет Федотов в статье «В защиту этики». Интеллигенция все принесла в жертву морали – религию, искусство, культуру, государство – и, наконец, и самую мораль. «Грех интеллигенции в том, что она поместила весь свой нравственный капитал в политику, поставила все на карту, в азартной игре, и проиграла»: политика съела этику.

Как видим, Федотов, хоть и с совершенно иных позиций, дает фактически тот же ответ, что и Ильин.

И здесь уместно вспомнить еще один ответ, наиболее, пожалуй, парадоксальный.

Семен Франк, философ, творящий собственную теорию всеединства, а по своим политическим убеждениям, стоящий где-то посередине между левым полюсом Федотова и правым – Ильина, обвиняет в революционном крушении саму русскую культуру, само русское сознание, не справившееся со своими тонкими искушениями.

Начиная с Гоголя, Лермонтова, Достоевского, русское сознание шло по пути «негодования на мировое зло», обличения зла и борьбы с ним. До предела проникнутое «мировой скорбью и духом борьбы за правду», оно мучилось «невыносимым и неразрешимым противоречием между несовершенством эмпирического мира и идеалом Божьей правды».

Однако, такое «ополчение на зло» опасно тем, что будучи недостаточно укоренено в добре («приятии Божественного религиозного корня»), оно слишком легко превращается в свою противоположность, «в чистую злобу и ненависть». «И тогда «пророческое обличение становится сатанинским бунтом против мира и — в пределе — против его Творца, и совершается таинственное и жуткое, как бы химическое превращение первоначального добра в чистое зло, в бессильную и в своем бессилии тем более жестокую потугу разрушения мира».

По мнению Франка, единственно верный выход из этой дилеммы нашел Пушкин, который понял важную вещь, одну, скажем так, тайну мироздания. Тайна эта заключается в том, что зло не может быть просто устранено из человеческого бытия. Со злом бесполезно бороться, просто объявив ему войну. Зло можно победить лишь приятием его, как части своей собственной вины, своего собственного зла, и тем угасить его, преодолев смирением.

Именно таков духовный акт Пушкина. Ощущая стоящую за всем тайну бытия, Пушкин не покушается изменить мир и не «негодует на зло», но встречает его щитом «мудрого невежества», принимает все бытие без остатка. Он благоволит и сочувствует всему живому, и это смиренное всеприятие делает его неуязвимым: всякое новое познание зла не обременяет его и оставляет невредимым. (С предельной четкостью этот основной принцип мировоззрения Пушкина выражен в его оценке Радищева: «Нет убедительности в поношениях; и нет истины, где нет любви».) И, можно сказать, – заключает Франк, – что весь трагизм духовного пути России за сто лет, отделяющих нас от Пушкина, в конечном счете определен тем, что этот завет Пушкина был забыт и отвергнут. (Франк С. «Пушкин и духовный путь России»).

           

Эти ответы, несомненно, заставляют задуматься. Очевидно, впрочем, и то, что даже «смиренное всеприятие» не отменяет эмпирических реалий духовной войны, ведущейся на земле также и вполне земными средствами. Государство обязано защищать себя, в том числе, и чисто эмпирическими способами, противопоставляя злу закон, идеологию, и, наконец, армию.

Если же отвлечься на время от исторических экзерсисов и посмотреть в сегодняшний день, все вышеизложенное приведет нас к не слишком утешительным выводам. Люди и сегодня также темны, растеряны и озлоблены, консерваторы слабо организованы и не способны выработать единого мировоззрения, а то, что зовется «интеллектуальным классом» – развращено либеральной пропагандой.

Тот же настоящий духовный класс, о котором мечтал Пушкин, и который мог бы порождать новые смыслы, давать ответы и примирять противоречия – до сих пор не сформировался. А, следовательно, и все опасности нового революционного крушения в России сохраняются.

7.Выводы

Несомненно, Русская история – часть европейской, общехристианской. Но так же несомненно, что она, как говорил Пушкин, требует «иной мысли». Прежде всего, как правопреемница Византии и православной духовности, Русь остается хранительницей мистической глубины Православия, во многом утерянной Западом (правда, и для нее самой эти глубины долго остаются невыразимо тайной).

Так же, исторически, Русь выполняет роль спасительницы христианской цивилизации Европы (во время татарских завоеваний – ценой собственного двухсотлетнего рабства; в ХХ веке принимает на себя удар большевизма).

При этом, Русь и сама есть некая духовная целостность. Она сама, благодаря своему духовному максимализму, подобна некоему чистому «зеркалу мира», в котором можно увидеть историю мира в последнем духовном измерении. И, нельзя ли сказать, что само ее революционное крушение было неизбежным следствием духовного падения мира?

Теперь мы готовы перейти к анализу советского периода нашей истории.

Продолжение следует